И даже небо было нашим - Паоло Джордано

по привычке взглянула на телефон: сигнала не было. Даниэле отчаянно жал на педали, он снова начал открывать рот, беззвучно произнося слова песни, глядя на узкую дорогу сквозь единственный участок лобового стекла, который не был заляпан грязью. Я села в машину к незнакомому человеку, позволила завезти меня в глушь, откуда даже нельзя было вызвать помощь, – потому только, что этот человек утверждал, будто он – друг Берна. Я спросила, на месте ли мы уже, и он, не оборачиваясь, кивнул.

– Каждое утро я с помощью блока поднимал ему на дерево в корзине все, в чем он нуждался. Когда он дергал за веревку два раза, я тянул корзину вниз. В ней лежал написанный на тетрадном листке список того, что ему должно было понадобиться на следующий день. Потребности у него были самые скромные: еда из расчета на два раза в день, вода, предметы гигиены. Он сам стирал в ведре свою одежду и сушил на более тонких ветках оливы. Днем он часами сидел неподвижно, пока у него не появлялась какая-нибудь мысль, тогда он хватал тетрадь и в лихорадочной спешке ее записывал. Ночью он исчезал внутри спального мешка. Когда он спал, то снизу казался большой темной личинкой.

Даже ливень не мог заставить его сдаться. Вначале он ничего не делал, чтобы укрыться от обрушивавшихся ему на голову потоков воды, принимая их так же безучастно, как листья, которые его окружали. Потом попросил у меня моток шпагата и ножницы. Это был единственный раз, когда он добавил к просьбе слово «пожалуйста», возможно, чтобы дать понять, что дело очень срочное; или он так промок и продрог, что решил поступиться гордостью. Как я ни старался, достать шпагат не удалось. Меня охватило необъяснимое возбуждение, как будто это был вопрос жизни и смерти. Я не допускал мысли, что Берн мог бы спуститься с дерева и зайти под крышу. Это было бы чудовищным предательством, громадным разочарованием, которого я бы не вынес. Дождь между тем усиливался.

В итоге я вынул оттяжки из моей палатки, и она осела под тяжестью воды. Я отдал их Берну, а сам залез под ветви оливы и стал смотреть, что он будет делать, хотя вода с ветвей попадала мне в глаза. Берн сорвал несколько веток, которые он перед этим тщательно выбрал, и связал их вместе каким-то очень сложным способом. В течение часа он соорудил крышу, прикрывавшую, хоть и не полностью, спальный мешок, крышу достаточно прочную, чтобы вода не просачивалась сквозь нее, а стекала с одной стороны. Он залез в спальный мешок, спрятался под крышу и в течение двух дней, пока не кончилось ненастье, больше не обращался ко мне ни с какими просьбами.

Мы вышли из машины в безлюдном месте, прошли через сжатое пшеничное поле. Даниэле продолжил свой рассказ:

– Они приехали глубокой ночью. Они часто так делали, чтобы застать нас врасплох, сонными, оглушить ревом моторов среди ночной тишины и ослепить светом прожекторов, направленных на оливковую рощу. Они взяли нас в кольцо. Сразу стало ясно, что сегодня их цель – не просто уничтожить как можно больше деревьев, но и разогнать лагерь раз и навсегда, они хотели запугать нас: в самом деле, с ними прибыли карабинеры, мы слышали вой полицейских сирен.

Нас выгнали из палаток. Кто-то запаниковал, и неудивительно: нас поймали в ловушку по всем правилам. Мы решили, что эти бульдозеры собираются не только выкорчевать оливковую рощу, но и должны сровнять с землей наш лагерь и палатки вместе с их спящими обитателями. Но мы знали, что делать; Данко инструктировал нас на этот случай. Тогда мы разделились на двойки, по одной на каждое дерево, и заняли стратегические позиции. Обеспечить максимальное прикрытие, учил Данко.

В палатках было тепло, снаружи – лютый холод. Земля раскисла от воды, мы были босиком, в трусах и майках, но тем не менее, как было предусмотрено, каждая двойка заняла позицию возле своего дерева, прижавшись спинами к стволу и взявшись за руки так, чтобы вокруг каждой оливы образовалось живое кольцо. Всего таких двоек было около сорока, мы перекликались, выкрикивая оскорбления противникам и слова поддержки своим, пытались заглушить вой сирен, рев моторов, а затем и визг циркулярных пил: казалось, они готовы были распилить пополам любое препятствие на своем пути, в том числе, если понадобится, и нас.

Карабинерам удалось оттеснить крайние двойки. У нас в лагере были и совсем молодые ребята, несовершеннолетние, их можно было напугать перспективой провести ночь в камере или угрозой сообщить родителям. Мы кричали друг другу: «Не отходите от деревьев, не расцепляйтесь!» Я был в двойке с Эммой, ты увидишь ее в карьере, она была одной из первых, кто поселился у нас в лагере. Руки у нее стали ледяными, губы посинели, но она была в такой ярости, что не замечала этого. Я боялся, что, если выпущу ее ледяные пальцы из своих, она побежит к бульдозерам и начнет бить их кулаками и пинать ногами, пытаясь остановить. Правда была в том, что мы были бессильны, поэтому я удерживал ее, когда она пыталась вырваться, ведь все, что мы могли сделать, это спасти одно-единственное, отдельно взятое дерево, которое было старше нас всех, если бы даже все наши возрасты перемножить друг на друга, подумал я, когда увидел, как падает первое дерево. Ты слышала когда-нибудь, с каким стуком падает тысячелетнее дерево? Кажется, что рушатся не только центнеры веток, листьев и древесного сока, но и все эпохи, свидетелями которых были эти ветки, листья и соки. Это не стук, это взрыв. Под моими босыми ногами дрожала земля. Я сжимал ледяные руки Эммы, а она без конца повторяла: мерзавцы, мерзавцы, мерзавцы!

И вдруг я вспомнил о Берне, Берне, который сидел в кроне дерева, которого нельзя было не заметить в красном и синем свете мигалок. Эту оливу охраняли Данко и Джулиана; я видел, как они стояли, не шелохнувшись, обхватив руками ствол, мне показалось, что Джулиана закрыла глаза, но я мог ошибиться. Мне захотелось побежать к ним на подмогу, но наш план этого не предусматривал, каждый должен был оставаться на своем посту.

Затем рабочие выключили пилы и отступили на несколько шагов. Карабинеры надели противогазы и бросили гранаты со слезоточивым газом к деревьям, которые еще оставались под нашей защитой. Им удалось разогнать всех. По-видимому, они получили четкие указания: в этот раз действовать жестко, не останавливаться, пока не будет уничтожено последнее зараженное дерево. Нам позволили взять из палаток одеяла и одежду, мы собирали их